Неточные совпадения
Константин Левин заглянул в дверь и увидел, что говорит с огромной шапкой волос молодой человек в поддевке, а молодая рябоватая
женщина, в шерстяном платье
без рукавчиков и воротничков, сидит на диване. Брата не видно было. У Константина больно сжалось сердце при мысли о том, в среде каких чужих людей
живет его брат. Никто не услыхал его, и Константин, снимая калоши, прислушивался к тому, что говорил господин в поддевке. Он говорил о каком-то предприятии.
«Никакой надобности, — подумала она, — приезжать человеку проститься с тою
женщиной, которую он любит, для которой хотел погибнуть и погубить себя и которая не может
жить без него. Нет никакой надобности!» Она сжала губы и опустила блестящие глаза на его руки с напухшими
жилами, которые медленно потирали одна другую.
Он хотел зажечь лампу, встать, посмотреть на себя в зеркало, но думы о Дронове связывали, угрожая какими-то неприятностями. Однако Клим
без особенных усилий подавил эти думы, напомнив себе о Макарове, его угрюмых тревогах, о ничтожных «Триумфах
женщин», «рудиментарном чувстве» и прочей смешной ерунде, которой
жил этот человек. Нет сомнения — Макаров все это выдумал для самоукрашения, и, наверное, он втайне развратничает больше других. Уж если он пьет, так должен и развратничать, это ясно.
Белые двери привели в небольшую комнату с окнами на улицу и в сад. Здесь
жила женщина. В углу, в цветах, помещалось на мольберте большое зеркало
без рамы, — его сверху обнимал коричневыми лапами деревянный дракон. У стола — три глубоких кресла, за дверью — широкая тахта со множеством разноцветных подушек, над нею, на стене, — дорогой шелковый ковер, дальше — шкаф, тесно набитый книгами, рядом с ним — хорошая копия с картины Нестерова «У колдуна».
— Агафья Матвевна сама настаивает: славная
женщина! — говорил Обломов, несколько опьянев. — Я, признаться, не знаю, как я буду в деревне
жить без нее: такой хозяйки не найдешь.
— Так не сердится, что ревную, — воскликнул он. — Прямо
женщина! «У меня у самой жестокое сердце». Ух, люблю таких, жестоких-то, хотя и не терплю, когда меня ревнуют, не терплю! Драться будем. Но любить, — любить ее буду бесконечно. Повенчают ли нас? Каторжных разве венчают? Вопрос. А
без нее я
жить не могу…
Предположу, что этот человек —
женщина; предположу, опять-таки в смысле отвлеченной гипотезы, что это положение, в котором ему привольно
жить, — замужество; предположу, что он доволен этим положением, и говорю: при таких данных, по этой отвлеченной гипотезе, кто имеет право подвергать этого человека риску потерять хорошее, которым он доволен, чтобы посмотреть, не удастся ли этому человеку приобрести лучшее,
без которого ему легко обойтись?
Девушка начинала тем, что не пойдет за него; но постепенно привыкала иметь его под своею командою и, убеждаясь, что из двух зол — такого мужа и такого семейства, как ее родное, муж зло меньшее, осчастливливала своего поклонника; сначала было ей гадко, когда она узнавала, что такое значит осчастливливать
без любви; был послушен: стерпится — слюбится, и она обращалась в обыкновенную хорошую даму, то есть
женщину, которая сама-то по себе и хороша, но примирилась с пошлостью и,
живя на земле, только коптит небо.
И
без всяких статей и приказов, а по необходимости, потому что это полезно для колонии, вне тюрьмы, в собственных домах и на вольных квартирах,
живут все
без исключения ссыльнокаторжные
женщины, многие испытуемые и даже бессрочные, если у них есть семьи или если они хорошие мастера, землемеры, каюры и т. п.
— Приготовляется брак, и брак редкий. Брак двусмысленной
женщины и молодого человека, который мог бы быть камер-юнкером. Эту
женщину введут в дом, где моя дочь и где моя жена! Но покамест я дышу, она не войдет! Я лягу на пороге, и пусть перешагнет чрез меня!.. С Ганей я теперь почти не говорю, избегаю встречаться даже. Я вас предупреждаю нарочно; коли будете
жить у нас, всё равно и
без того станете свидетелем. Но вы сын моего друга, и я вправе надеяться…
Несколько мужчин и несколько
женщин (в числе последних и Лиза Бахарева) решились сойтись
жить вместе, распределив между собою обязанности хозяйственные и соединивши усилия на добывание работ и составление общественной кассы, при которой станет возможно достижение высшей цели братства: ограждение работающего пролетариата от произвола, обид и насилий тучнеющего капитала и разубеждение слепотствующего общества живым примером в возможности правильной организации труда,
без антрепренеров — капиталистов.
И так
без конца, день за днем, месяцы и годы,
живут они в своих публичных гаремах странной, неправдоподобной жизнью, выброшенные обществом, проклятые семьей, жертвы общественного темперамента, клоаки для избытка городского сладострастия, оберегательницы семейной чести четыреста глупых, ленивых, истеричных, бесплодных
женщин.
Замечательно, что до всего этого он дошел своим собственным умом,
без малейшей протекции, потому что maman [мамаша (франц.)] Воловитинова хотя была
женщина с состоянием, но
жила безвыездно в деревне и никаких знатных связей не имела.
Но это еще не всё, мой друг. Наука
жить в свете — большая наука,
без знания которой мужчина может нравиться только офицерше, но не
женщине.
Дворник в доме Багова на вопрос: «Здесь ли
живет Амальхен?» — отвечал с полуулыбкой: «Здесь, сударь! Пожалуйте: в первом этаже, дверь направо,
без надписи». Калинович позвонил. Дверь ему отворила лет тридцати пяти
женщина, с строгими цыганскими чертами лица.
Конечно, такой мизерный господин для всякой
женщины не большою был находкой; но по пословице: на безрыбье и рак рыба, сверх того, если принять в расчет собственное признание Екатерины Петровны, откровенно говорившей своим приятельницам, что она
без привязанности не может
жить, то весьма будет понятно, что она уступила ухаживаньям камер-юнкера и даже совершенно утешилась в потере красивого жен-премьера.
Женщина осталась с дочкой — ни вдова, ни замужняя,
без куска хлеба. Это было в Воронеже, она
жила в доме купца Аносова, дяди Григория Ивановича, куда последний приехал погостить. За год до этого, после рождения младшей дочери Нади, он похоронил жену. Кроме Нади, остались трехлетний Вася и пятилетняя Соня.
— Много я путался с ними! — говорил он, подозрительно оглядывая тёмные углы комнаты. — Беспокойно это, а — лучше нет ничего. Иные говорят — карты лучше, а тоже
без женщин не могут
жить. И охота не сохраняет от
женщин, — ничто не сохраняет от них!
Негина. Да нет, не разврат! Ах, какой ты! (Плачет.) Ты ничего не понимаешь… и не хочешь меня понять. Ведь я актриса, а ведь, по-твоему, нужно быть мне героиней какой-то. Да разве всякая
женщина может быть героиней? Я актриса… Если б я и вышла за тебя замуж, я бы скоро бросила тебя и ушла на сцену; хотя за маленькое жалованье, да только б на сцене быть. Разве я могу
без театра
жить?
Купавина. Я понимаю, куда клонится этот разговор, — вам хочется попасть на свою любимую тему — что
женщины ничего не знают, ничего не умеют, что они
без опеки
жить не могут. Ну, так я вам докажу, что я сумею вести свои дела и
без посторонней помощи.
Лидия. Скажите! Стыдно? Я теперь решилась называть стыдом только бедность, все остальное для меня не стыдно. Маman, мы с вами
женщины, у нас нет средств
жить даже порядочно; а вы желаете
жить роскошно, как же вы можете требовать от меня стыда! Нет, уж вам поневоле придется смотреть кой на что сквозь пальцы. Такова участь всех матерей, которые воспитывают детей в роскоши и оставляют их
без денег.
Соленый. Я не могу
жить без вас. (Идя за ней.) О мое блаженство! (Сквозь слезы.) О счастье! Роскошные, чудные, изумительные глаза, каких я не видел ни у одной
женщины…
Вот в таком окружении можно
прожить всю жизнь
без тревог, не сделав ничего плохого; имея женой такую
женщину, можно уважать её, можно говорить с нею обо всём.
— Да, так вот, дьяконица! Разнесчастная
женщина. Что ни любовник, то и вор. А
без любовников — не может, такое у неё нетерпение в
жилах…
Совершенно другое дело светская красавица: уже несколько поколений предки ее
жили, не работая руками; при бездейственном образе жизни крови льется в оконечности мало; с каждым новым поколением мускулы рук и ног слабеют, кости делаются тоньше; необходимым следствием всего этого должны быть маленькие ручки и ножки — они признак такой жизни, которая одна и кажется жизнью для высших классов общества, — жизни
без физической работы; если у светской
женщины большие руки и ноги, это признак или того, что она дурно сложена, или того, что она не из старинной хорошей фамилии.
— Не досадуйте; я смеюсь тому, что вы сами себе враг, и если б вы попробовали, то вам и удалось, может быть, хоть бы и на улице дело было; чем проще, тем лучше… Ни одна добрая
женщина, если только она не глупа или особенно не сердита на что-нибудь в эту минуту, не решилась бы отослать вас
без этих двух слов, которых вы так робко вымаливаете… Впрочем, что я! конечно, приняла бы вас за сумасшедшего. Я ведь судила по себе. Сама-то я много знаю, как люди на свете
живут!
— Ежели бы
женщина понимала, до чего
без нее нельзя
жить, — как она в деле велика… ну, этого они не понимают! Получается — один человек… Волчья жизнь! Зима и темная ночь. Лес да снег. Овцу задрал — сыт, а — скушно! Сидит и воет…
— И ни вот столичко! — Домна Платоновна черкнула ногтем по ногтю и добавила: — а к тому же, я тебе скажу, что вся эта любовь — вздор. Так напустит человек на себя шаль такую: «Ах, мол, умираю!
жить без него или
без нее не могу!» вот и все. По-моему, то любовь, если человек
женщине как следует помогает — вот это любовь, а что
женщина, она всегда должна себя помнить и содержать на примечании.
Матрена. Народом это, мать, нынче стало; больно стал не крепок ныне народ: и мужчины и
женщины. Я вот
без Ивана Петровича… Семь годков он в те поры не сходил из Питера… Почти что бобылкой экие годы
жила, так и то: лето-то летенски на работе, а зимой за скотинкой да за пряжей умаешься да упаришься, — ляжешь, живота у себя не чувствуешь, а не то, чтобы о худом думать.
Яков догадывался о том, кто она отцу, и это мешало ему свободно говорить с ней. Догадка не поражала его: он слыхал, что на отхожих промыслах люди сильно балуются, и понимал, что такому здоровому человеку, как его отец,
без женщины трудно было бы
прожить столько времени. Но все-таки неловко и перед ней, и перед отцом. Потом он вспомнил свою мать —
женщину истомленную, ворчливую, работавшую там, в деревне, не покладая рук…
Лебедкина. Нам,
женщинам, нельзя
жить без хитростей.
Лебедкина. Ах, мой милый друг, как тяжело
жить женщине без опоры,
без руководителя! Вы не знаете. Я очень несчастна.
Садится Орша на коня,
Дал знак рукой, гремя, звеня,
Средь вопля
женщин и детей
Все повскакали на коней,
И каждый с знаменьем креста
За ним проехал в ворота;
Лишь он, безмолвный, не крестясь,
Как бусурман, татарский князь,
К своим приближась воротам,
Возвел глаза — не к небесам;
Возвел он их на терем тот,
Где прежде
жил он
без забот,
Где нынче ветер лишь
живет,
И где, качая изредка
Дверь
без ключа и
без замка,
Как мать качает колыбель,
Поет гульливая метель!..
— Вы, конечно, не любите евреев… Я не спорю, недостатков много, как и у всякой нации. Но разве евреи виноваты? Нет, не евреи виноваты, а еврейские
женщины! Они недалеки, жадны,
без всякой поэзии, скучны… Вы никогда не
жили с еврейкой и не знаете, что это за прелесть!
Иван Ксенофонтыч. Милостивый государь, ни я, ни дочь тут ни в чем не виноваты. Это,
без нашего ведома, сделала глупая
женщина… Мы
живем смирно, мы никого не трогаем, мы занимаемся своим делом.
В селе Гаях, в его каменном, крытом железом, доме
жила старуха мать, жена с двумя детьми (девочка и мальчик), еще сирота племянник, немой пятнадцатилетний малый, и работник. Корней был два раза женат. Первая жена его была слабая, больная
женщина и умерла
без детей, и он, уже немолодым вдовцом, женился второй раз на здоровой, красивой девушке, дочери бедной вдовы из соседней деревни. Дети были от второй жены.
На всех скамейках сидели мужчины и
женщины, грязно и странно одетые,
без платков и шапок, как будто они тут и
жили и у них не было другого дома.
Трилецкий. Merci. (Бьет по плечу Венгеровича.) Вот как нужно
жить на этом свете! Посадил беззащитную
женщину за шахматы да и обчистил ее
без зазрения совести на десять целкачей. Каково? Похвально?
Анна Петровна. Пить так пить… (Наливает.) И пить умирать, и не пить умирать, так лучше пить умирать… (Пьет.) Пьяница я, Платонов… А? Налить еще? Не нужно, впрочем… Язык свяжет, а чем тогда говорить будем? (Садится.) Нет ничего хуже, как быть развитой
женщиной… Развитая
женщина и
без дела… Ну что я значу, для чего
живу?
— Я
жить без нее не могу. Она тоже. Вы ученый человек, вы поймете, что при таких условиях ваша семейная жизнь невозможна. Эта
женщина не ваша. Ну да… Одним словом, я прошу взглянуть на это дело с снисходительной… гуманной точки. Иван Петрович! Поймите же наконец, что я люблю ее, люблю больше себя, больше всего на свете, и противиться этой любви выше сил моих!
Он был необычайно словоохотливый рассказчик, и эта черта к старости перешла уже в психическую слабость. Кроме своих московских и военных воспоминаний, он был неистощим на темы о
женщинах. Как старый уже холостяк, он пережил целый ряд любовных увлечений и не мог
жить без какого-нибудь объекта, которому он давал всякие хвалебные определения и клички. И почти всякая оказывалась, на его оценку,"одна в империи".
— Ну, что глядишь? Пожалуйста,
без философии! Водка дана, чтобы пить ее, осетрина — чтобы есть,
женщины — чтобы бывать у них, снег — чтобы ходить по нем. Хоть один вечер
поживи по-человечески!
— Как же не казнишь, когда ты бросаешь меня, уходишь. Что же скажут все? Одно из двух: или я дурная
женщина, или ты сумасшедший… И за это я должна нести позор. Да и не позор только. Самое главное то, что ты теперь не любишь меня; ты любишь весь мир и пьяного Александра Петровича, — а я все-таки люблю тебя, не могу
жить без тебя. За что? За что? (плачет).
«
Без женщин-врачей и сочинительниц мы обойдемся, но
без помощниц, подруг, утешительниц, любящих в мужчине все то лучшее, что есть в нем, и незаметным внушением вызывающих и поддерживающих в нем все это лучшее, —
без таких
женщин плохо бы было
жить на свете.
Фимка, действительно, еще
жила; израненная, истерзанная, она валялась на полу «волчьей погребицы»,
без клочка одежды, и представляла из себя безобразную груду окровавленного мяса, и только одно лицо, не тронутое палачем-полюбовником, хотя и запачканное кровью, указывало, что эта сплошная зияющая рана была несколько дней назад красивой, полной жизни
женщиной.
Что касается отношений к Кузьме Терентьеву, то Фимке было надо много силы и воли, чтобы не порвать их совершенно, так как этот внезапный разрыв мог озлобить Кузьму, и Бог знает на что способны эти тихие, робкие, всецело подчиненные
женщине люди, когда предмет их слепого обожания станет потерянным для них навсегда,
без возврата к прошлому и
без надежды на лучшие дни. Это тем более было опасно, что Кузьма Терентьев
жил тут же, в одном доме с Фимкой.
— Вам странно, что я веселюсь, может быть, делаю глупости, так не все же вам, мужчинам, этими глупостями и удальством отличаться, — с хохотом продолжала она. Ведь и мы люди, мы
женщины, тоже хотим
жить на свободе, ничем не стесняться, как вы веселиться, хотим хоть в этом с вами равными быть… Не рабами предрассудков, приличий и нравственности. Забыть все, хоть один час
пожить свободно,
без этих преследующих привидений нашей жизни. А весело это должно быть! Ух, как весело!
— Это, Нина, мое credo! [кредо (лат.).] Больше нам нечего возвращаться к нему… Рано или поздно ты поймешь своего мужа… голова у тебя до сих пор колобродит — вот беда! Ты все еще не решаешься бросить твою бесплодную игру в какую-то оппозицию… И ты только высушишь себя…
Женщина должна
жить сердцем… Как будто у тебя нет самых святых интересов?.. Наши дети?.. Добро
без фраз и тенденциозности?.. Чем твой муж будет влиятельнее, тем больше средств делать такое добро.
— Как же — ни для чего. Я не
проживу без прочной связи с
женщиной.
Наташа рассказывала Пьеру о житье-бытье брата, о том, как она страдала, а не
жила без мужа, и о том, как она еще больше полюбила Мари, и о том, как Мари во всех отношениях лучше ее. Говоря это, Наташа признавалась искренно в том, что она видит превосходство Мари, но вместе с тем она, говоря это, требовала от Пьера, чтоб он всё-таки предпочитал ее Мари и всем другим
женщинам, и теперь вновь, особенно после того, как он видел много
женщин в Петербурге, повторил бы ей это.